Сибирский кавалер [сборник] - Борис Климычев

По поводу отъезда князя была устроена небольшая пирушка, на которой Григорий говорил загадочно:

— Плевать на воду, все равно, что матери в глаза. И направо плевать нельзя — там ангел-хранитель, а плевать надо налево — там бес. А еще слева у нас — сердце.

Что еще сказать на прощанье? Тяжко молоту, тяжко и наковальне, нас просят покорно, наступив на горло! Ну, давай, за попутный ветер!

Еще отстояли они обедню в Троицком соборе. Служил отец Киприан. Прямо перед Григорием и князем возвышался крест, чудно изукрашенный картинами. Сверху был изображен бог Саваоф, два ангела держали царскую корону над головой распятого Христа. На левой части перекладины изображен был Иоанн Богослов, а на правой — Матерь Божия. У ног распятого живописец поместил храм с надписью: «Бог посреди его и не подвижется вовеки». Ноги распятого опирались о череп с пустыми глазницами, сиречь главу нашего праотца Адама. А под главой сей — диавол в аду и на шее его — чепь, запертая замком.

Глядя на сию чепь, Григорий невольно вспомнил Патрикеева. Неужто он теперь в аду? Или же сочли возможным поместить его в рай? Или не искупил он своих грехов муками великими?

У левой ноги Христа — свиток: «Тебе, о Христе, Царю веков, восходит слава от всех рабов…» У подножия креста — страсти Христовы. Петух на столбе, бич, меч, три воина, играющие в карты, стражники, которые делят одежду Христа. Копье, окровавленная губка, молот, гвозди, клещи, терновый венец, дымящийся факел, раскрытый мешок Иуды, с просыпающимися в него тридцатью сребрениками.

Все это изобразил здесь богомаз Герасим с особым тщанием и молитвой. Томичи, занятые все лето тяжкими трудами, не все умевшие читать, могли увидеть в соборе картины священной истории, умилиться, вспомнить о том, кто за всех нас принял на кресте муки. А многие после в морозные ночи не раз будут видеть это во сне. У каждого все эти картины будут жить в сердце.

Отец Киприан чинно вел службу, а о чем думал — не угадать.

Томские попы сперва горячо поддержали восстание, а теперь пошли на попятный. Поп Борис, напившись крепкого вина у князя Осипа Ивановича, явился однажды прямо на двор к Илье Микитичу Бунакову да начал обзывать его воровским воеводой. Бунаков, мягкий человек, а тут — рассвирепел. Приказал дворовым своим драть попа за бороду, а затем раздеть и посадить в свой погреб на ледник, дабы охладился.

И, совершенно нагой, только с крестом на шее, поп Борис Сидоров пел на холоде духовное, дабы согревать себя и устрашать Бунакова. И Илья Микитич смутился и велел выпустить попа.

И вот пошел Григорий на берег Томы, где уже поднимали паруса корабельщики, а холопы торопливо таскали на дощаники имущество князя и его сестры.

Передовой дощаник был весьма лепо украшен. На носу корабля было изображение Поренуты. Он был в короне и имел четыре лика, обращенных на четыре стороны, чтобы мог уследить за всеми четырьмя ветрами. Пятый лик был на груди Поренуты. Его глаза были обращены вниз: Поренута должен был вовремя замечать подводные камни и мели. Чайки носились над водой, выхватывая зазевавшуюся рыбешку. На берегу горели костры. На горе достроили Воскресенскую церковь, а старую разбирали, свозили на берег, сжигали, а головешки спускали по реке; это делали, чтобы никто не взял намоленное церковное дерево для мирских нужд. Отправляли плыть по реке, по воле Бога и волн, и старые иконы, изображение на которых потемнело и стерлось.

Отход кораблей благословлял поп Борис Сидоров. Духовник Подреза на леднике у Бунакова не только не утратил благолепия своего голоса, но даже добавил ему звучности. Поп был в длинной черной рясе, по всему ряду до низу шли серебряные пуговицы, ворот тоже был расшит серебром, вид пастырский и библейский придавала широкополая черная шляпа.

Борис кропил корабли, желал счастливого плавания. И словно вняв бархатному голосу священника, подул ветер, паруса кораблей наполнились и суда, как живые, дрогнули, рванулись, пошли быстрее, быстрее.

Григорий долго глядел им вслед.

Почему речная свежесть и крики чаек напоминают о свободе, о счастье, которые могли бы быть, но которых нет?

Отправившись домой пешком, он свернул к мельнице, чтобы посмотреть, как смололи его зерно. Князь Оська недавно жаловался в Москву, что Бунаков да Плещеев на царевой мельнице за помол не платят. Ну и чертушка! Сам, когда у власти был, гроша ломаного за помол не платил. А теперь пишет, что умирает с голоду, потому как ему зерно смолоть не дают. Вот боров старый. Погреба и амбары ломятся от жратвы, и — оголодал!

Григорий задумался о том, что будет, если снимут с поста Бунакова. И внезапно он запнулся обо что-то. Смотрит — веревка, дорогу ему преградили старцы Петр и Максим. Не раз проезжал мимо них, все некогда было поговорить. Теперь они глядели на него с двух сторон дороги. С годами они не старели и не молодели, они как бы закаменели в пещерах своих, их маслянистые глаза смотрели живо и молодо:

— Чуем, брат, что смутно у тебя на душе, молись, брат, и станет легче.

Григорий глядел в глаза то одному старцу, то другому, но не читался страх в их глазах, а была только бесконечная доброжелательность.

— Скажите, старцы божии, какова моя дальнейшая судьба? Болящий ожидает здравия до смерти, но не лучше ли знать все наперед?

Старцы переглянулись, как бы поразмыслили немного, потом Петр сказал:

— Ты непростой человек и знаешь даже больше нашего. Окольно идти — семь верст, а напрямик — все пятнадцать. Книга судеб не на земле, а на небе, буквы в ней постоянно меняются и читать их может только Бог. Спаси тебя Христос!

Кинул Григорий старцам кису с деньгами, а можно было купить на те деньги двух коней добрых. Старцы сказали:

— Спасибо тебе за щедрость, брат, мы дадим эти деньги на монастырь, самим-то уж ничего не надо. Мы за тебя помолимся, ты так и знай.

Григорий пошел потихоньку к своему дому, думая о том, каким бы он стал, если бы дожил до глубокой старости? О чем бы думал? Чем занимался бы? Он не мог представить себя стариком, когда не надо уже ни вина, ни женщин.

А через день Григорий сидел на островке, который образовали два рукава реки Ушайки, впадающие в реку Тому. Тут, в Бухарской слободе, было всего два дома, остальные — юрты. Два минарета торчали над слободой как два гигантских огурца. В одной из юрт говорил с Григорием именитый здешний гость: Абу-Али-Магомед-Ага-Ибн-Абдурахман-Салих-Саид.

Он взял зеленую дудку, заиграл на ней тягучую и странную мелодию, тотчас из дудки потекла зеленая струя. Старик направил эту струю так, чтобы наполнить плошки. И вот, подал Григорию плошку с зеленым чаем и уже раскуренный большой кальян. Сам он потянул дым из другого кальяна, запил чаем и сказал: